Классиками литераторов называют люди. Конечно, за что-то: если было написано много, написано хорошо о том, что отражало время и его дух. А это значит, что в какой-то момент имена классиков начинают восприниматься даже без учета их творчества или через небольшую его часть, наиболее разрекламированную или цитируемую.

Имя Аркадия Кулешова, классика белорусской литературы советского времени, приходило в наше сознание с детства — сначала через стихотворение о «юноше на допросе» и поэму «Знамя бригады». Образ поэта складывался такой: идея, прежде всего идея, патриотизм, патриотизм в абсолюте, умноженный на идею. В принципе, так и есть: Кулешов писал о советской родине, вожде, коммунистах, писал правильно, возвышенно. Вроде даже был не очень доволен подходом Михаила Рыбалко, который редактировал его первый сборник и стремился убрать излишнюю возвышенность. Но ведь это только укрепляет в мысли, что, кажется, Кулешов искренне верил в то, о чем писал. Однако искренне верили многие (миллионы). А писать с убеждением и убеждать других могли единицы. Потому что одной искренней веры мало для того, чтобы писать стихи и поэмы, мало даже научиться рифмовать строчки. Прежде всего надо родиться поэтом. Потом нужно им стать — перед людьми.

Кулешов не только родился поэтом в Беларуси, но и стал им здесь. Нет, стал не тогда, когда получал высокие государственные премии (даже сталинские) или ордена за труд на литературном поприще. Стал, когда его строки запали в душу. После «правильного» изучения творчества этого поэта в школе, меня, например, очень поразило, когда в одном из концертов, где пели «Песняры», объявили песню на стихотворение Аркадия Кулешова. Тогда это было открытие: можно писать про стальных людей и в то же время быть лириком, слова которого звучат проникновенно: «Бывай, абуджаная сэрцам, дарагая...» И эти слова не надо было учить специально, они сами пришли, сами остались. Сами возникают в некоторые моменты, когда все не так и сердце разрывается:

«Стаю на ростанях былых, а з паднябесся

Самотным жаўранкам звініць і плача май».

Открытие было очень неожиданным: песни же обычно имеют свою судьбу, которая в сознании больше согласуется с именами исполнителей. Но в белорусской культуре песни, созданные не «на слова», а «на стихи», имеют не просто популярность, они приобретают статус художественных произведений. Это был другой Кулешов. Он таким открылся однажды — не стальной, хоть и закаленный жизнью, войной, другими испытаниями, как признавался сам в одном из стихотворений:

Пашанцавала тройчы мне,

Я тройчы, выпрастаўшы рукі,

Ляжаў не ў ложку, а ў труне...

Я знаю, што такое мукі.

Многое в понимании и ощущении поэтов зависит на самом деле от нас самих, от того, что мы прочли в их строках. Что прочли, может быть, и между ними. Потому что вторым сильным впечатлением от творчества Кулешова для меня была поэма «Хамуциус». Сам факт, что он в 1975 году обратился к личности Кастуся Калиновского, кажется невероятным: это то время, когда главными действующими персонажами всех сфер были партийные боссы, которые «вещали» с трибун. Правда, были герои — те, кто одержал победу на фронтах последней войны. Но Кулешов показал другого героя, из «немодного» в тот период времени, который отдал жизнь за родину. Героя другого сорта, который олицетворял другой патриотизм. Просто Кулешов был белорусским поэтом...

Он оставил после себя около 30 книг поэзии. Первые сборники, как, например, «Расцвет земли» (1930), «Меди дождь» (1932), «За песней, за солнцем» (1932), представлены на выставке «...И сердце обожжено жаждой строки», которая 6 февраля, в день 100-летнего юбилея поэта, открылась в Центральной научной библиотеке имени Якуба Коласа Национальной академии наук Беларуси. Здесь же можно увидеть переводы его стихов на украинский, польский, русский, английский, литовский, армянский, даже монгольский языки. Сам Аркадий Кулешов также занимался переводами: благодаря ему по-белорусски можно прочитать «Цыган» и «Евгения Онегина» Пушкина, лирику Лермонтова, Есенина, Маяковского и других русских поэтов. Кулешов, между прочим, имел отношение к развитию белорусского кино в советское время, потому что являлся главным редактором киностудии «Беларусьфильм» и даже причастен к созданию сценариев таких фильмов, как «Красные листья», «Первые испытания», «Запомним этот день».

Государственный музей истории белорусской литературы представил к юбилею рукописи, записные книжки, награды народного поэта Беларуси — все можно посмотреть на выставке. В день рождения Кулешова состоялся музыкально-поэтический вечер, где звучали слова — его и о нем. Примечательно, что потомки Аркадия Кулешова продолжают служить белорусской культуре, например, внук Владимир Берберов создал фольклорный ансамбль «Литвины». Правнучка Алеся Иса — молодая художница. Но когда слушаешь их песни и смотришь картины, то мысль приходит одна: большая река всегда имеет свой исток. Как и творчество.

Аркадий Кулешов прожил не очень долгую жизнь (64 года). Но в его поэзии продолжается жизнь духа, который все-таки бессмертен. И главное в его творчестве то, что через него в сложное советское время искусственной риторики пробивались лучи света белорусского слова. Даже тогда, даже в глобальном образовании под названием Советский Союз заявлялось об особенности белорусской культуры — через литературу.

100-летие Аркадия Кулешова, которое отмечается в стране в этом году, — повод для того, чтобы обратиться к белорусскому слову и отечественной поэзии. На самом деле она была его флагом, который нужно было удержать и передать следующим поколениям.

Лариса ТИМОШИК, 8 февраля 2014 года. Источник: газета «Звязда»,

в переводе: http://zviazda.by/2014/02/31402.html

Да паэзіі

Я — вязень твой, а ты — мая турма,

Асуджан я любоўю пажыццёва.

Зняволенне маё датэрмінова

Ты скараціць спяшаешся дарма.

Дарэмна, заняволіўшы другога,

Ты варту памяншаеш мне ўдвая -

Не мае сэнсу гэта засцярога

І гэтая прадбачлівасць твая.

Я не збягу, пазбаўлены нагляду,

Не перастану ланцугом грымець,

Штодзень хадзіць на шпацыр па раскладу,

Галадаваць і ў карцары калець.

Не можаш ты мяне пазбавіць мовы,

Змяніць мой лёс уладаю сваёй,

Не ты мяне абрала — вязень твой

Абраў цябе на тэрмін пажыццёвы.

Не сустракацца

мне больш ніколі

З маім маленствам

у чыстым полі,

З маім юнацтвам

у лесе цёмным,

З маім ваенным

жыццём бяздомным.

Па ціхіх вулках,

па трактах гулкіх

Прайшлі маленства,

юнацтва леты

І, перакуленыя ў рачулках,

Сплылі з вадою

на край планеты.

Яны ўжо —

кропля святла ў сусвеце.

А я, не вечны і нецярплівы,

Чакаць не згодны,

што нехта недзе

Праявіць некалі

іх негатывы.

Мне б хуткасць думкі,

бляск уяўлення,

Каб мог я словам

дагнаць праменне

І нечаканым

спыніць экранам

Гады былыя

на вокамгненне.

Я б галавою

прыпаў ссівелай

Тады б да ног іх,

ад шчасця плакаў,

У чыстым полі

паперы белай,

У цёмным лесе

чарнільных знакаў.